И только Вадим Петрович Падалко, оставшись со мной наедине, хитро улыбнулся:
– Выходит, и по трамвайному билету можно выиграть сто тысяч? Оказывается, машина и сама может садиться?
– Почему – сама? – «не понимаю» я. – За штурвалами сидели оба пилота.
– А между прочим, – продолжил Вадим Петрович, – когда я проснулся от твоего крика «Земля! Форсаж!» – то тут же почувствовал, что самолет катится по земле. Ну, думаю, какие молодцы: при нулевой видимости все же сели в Хатанге. Так что давай считать, что мы родились заново. И что знаменательно – вероятно, на вершине горы, не существующей на карте? Ведь подобного, кажется, не было еще в истории мировой авиации? Даже у бравого солдата Швейка, который говорил, что, когда у них с лейтенантом кончалось горючее, они завсегда падали.
Я вернулся в штурманскую и застал там командира. Постучав пальцем по стеклу высотомера, где на циферблате стрелка застыла на цифре 525, он покачал головой:
– Расскажи кому – не поверят, а то и засмеют. Какое-то немыслимое везение.
Понять Мазурука было можно. Нам действительно чертовски довезло. Летели на высоте в полтысячи метров, а потом самолет сам по себе совершил посадку. Шли бы мы чуть ниже – и все... Был бы еще один самолет, пропавший без вести.
– Три высотомера зафиксировали одну и ту же высоту. – Я занес сведения в бортжурнал. – Значит, сидим на высокой сопке с плоской вершиной..
– Я бы назвал эту сопку Плато Удачи, – в первый раз после посадки улыбнулся командир.
– Не просто Удачи, а Двойной Удачи, – размахивая бланком, в рубку влетел бортрадист. – Данные о погоде в заливе Кожевникова! Только что принял.
– Читай, что там? – попросил Мазурук.
– «Борт самолета СССР-Н-169 тчк Пурга зпт ураганный ветер тридцать – тридцать пять зпт видимость ноль тчк температура минус двадцать семь зпт давление 703 тчк дайте ваше место тчк слушаю первые десять минут каждого часа НЗ», – прочитал радиограмму бортрадист, – Хотел бы я знать, – добавил он, – куда бы это мы пошли от Кожевникова с остатком горючего на тридцать минут. Так что стоит поблагодарить сопку, вставшую на нашем. пути...
Всю ночь выл и стонал ветер, забивая штурманскую мельчайшей снежной пылью, проникающей даже под стекла приборов. Температура в самолете была такой же, как и за тонкими стенками из дюраля. За ночь мы дважды запускали моторы, которые были наглухо обтянуты специальными теплыми чехлами. Конструкция этих чехлов позволяла, не снимая их с гондол, прогревать двигатели специальными бензиновыми лампами.
В грузовом отсеке, побелевшем от плотного мохнатого инея, тесно прижавшись друг к другу, в меховых спальных мешках вповалку спали пассажиры и свободные от вахты члены экипажа.
Нам с командиром было не до сна.
– С какой точностью можно определить высоту «открытой» нами горы? – спросил меня Мазурук.
– Если принять во внимание все доступные в наших условиях поправки, – помедлив, ответил я, – то думаю, что гора не выше 500 метров.
– Будь она выше, – не без иронии отметил командир, – тебе, штурман, не пришлось бы тогда ломать над этим вопросом голову.
...Один за другим стали просыпаться пассажиры. Выскакивая из машины, они тут же возвращались обратно, зябко кутаясь в свои меховые одежды и кляня погоду.
Сообщение о вынужденной посадке и условиях ее осуществления они восприняли своеобразно. Нависшую было вначале тишину нарушил голос пилота Попова:
– Командир, а вы, оказывается, не только мастер слепого полета, но и заправский юморист. Сообщая заведомую «сказку», даже не улыбнетесь!
Раздался дружный хохот, но его внезапно прорезал крик бортрадиста:
– Штурман, солнце!
Все бросились к выходу.
И то, что мы увидели, буквально ошеломило.
Впереди, по носу самолета, далеко внизу змеилась река, путь которой отмечался группами редких деревьев. А за хвостом машины, метрах в шестистах, откуда тянулся припорошенный лыжный след, как грозные стражи, высились два коричневых базальтовых кекура высотой метров по двадцать. Лыжный след вел к самолету прямо от скал, а чуть ближе из-под снега торчала одинокая чахлая лиственница...
Вадим Падалко крепко схватил меня за руку:
– Понял?
– Это... деревце мы с командиром заметили перед самой посадкой.
– Не деревце – кекуры! Самолет-то прошел между ними!
От запоздалого страха кольнуло в сердце.
– Размах крыльев самолета сорок два метра, расстояние между кекурами не более семидесяти, – деловито, с холодным спокойствием рассуждал Падалко. – Кто же мы – святые угодники или великие грешники?
– Вроде бы в словаре Даля, – ответил я, – есть поговорка, которая со всей прямотой определяет, кому везет...
– Давай лучше не думать об этом, – помрачнел Вадим Петрович. – Займемся уточнением своего места.
Астрономические расчеты по солнцу дали координаты, мало отличающиеся от счислимых: широта 72°03', долгота восточная 108°08'.
С дальнего конца плато подошел командир. Тяжело усевшись на ящик с секстантом, спросил:
– Ну что, «коломбы росские», что там показывают небеса?
– До Хатанги – 200 километров, до зимовки Кожевникова – 185. Координаты без изменении.
– Понял. А что там за река, внизу, по курсу?
– Вероятно, один из притоков реки Попигай. На карте их десятки, и все изображены пунктиром. Нет и официальных названий.
– Командир, а как с полосой взлета? – перебил меня Падалко.
– Шестьсот метров, как бильярдный стол, а дальше... крутой спуск. Без кекуров и елок, – засмеялся Мазурук. И столько боли было в этом смехе и какой-то несвойственной командиру опустошенности, что я не выдержал.
– Решение лететь через «белое пятно» было коллегиальным, – заметил я. – За безопасность самолетовождения ответственность несет навигатор. За посадку – пилоты. Машина в сложнейших условиях посажена без единой царапины. И это вслепую, без видимости земли, вне аэродрома. Люди живы, машина цела, и, кроме того, обнаружена неизвестная гора. Это – открытие. Пусть совсем маленькое. Но те, кто полетит за нами по нашей спрямленной трассе, уже по новым, точным картам, быть может, и помянут нас добрым словом.
– Разве я не понимаю, что Арктика так просто не раскрывает свои тайны. – Голос Мазурука был, как мне показалось, неестественно спокойным. – Нет Амундсена, Седова, Брусилова, Леваневского... Обладая колоссальным опытом и знаниями, они погибли не потому, что северная стихия оказалась сильнее их, а потому, что они допускали ошибки при оценке своих возможностей. Что и произошло сейчас в этом полете. А ведь наша задача в освоении Арктики – свести эти ошибки до минимума. Согласен, штурман?
Эти слова моего командира и друга диктовались обстоятельствами. И я их понимал: что ни говори, а мы этим полетом нарушили все и всяческие инструкции Полярной авиации, да и не только ее. Но ведь элементы риска в нашем деле всегда остаются. Гигантским белым бельмом лежит неисследованная земля, куда не ступала нога человека. И как можно проникнуть в этот неведомый район без определенной доли риска?.. А высадка папанинцев на Северный полюс? Разве смогли мы провести эту уникальную операцию, если бы действовали только по параграфам инструкции? А ледовая разведка? Попробуй ее выполнить без нарушения наставления, когда караваны судов попадают в тяжелые льды и капитаны начинают требовать помощь, и люди, невзирая ни на погоду, ни на перегрузки, по 15 – 18 часов утюжат океан, в основном на бреющем полете. Нет, должно существовать право на риск...
– Ладно, штурман, – прервал мои раздумья Мазурук. – Этот наш разговор о риске продолжим в Москве. Думаю, большинство нас там поддержит.
Когда мы вырулили к старту, который начинался от кекуров, командир задержал взгляд на вершинах этих скал:
– А ведь они наглядное подтверждение теории относительности!
– Для ученых мужей – да. А дуракам – счастье! – после короткой паузы послышался в шлемофоне смешок бортрадиста Василия Богданова.
Рев моторов заглушал его голос. Взлет наш был красив, легок и изящен. А через час полета лыжи нашего самолета неслышно коснулись заснеженной полосы аэродрома в Хатанге.