Крамаренко Сергей Макарович. Против «мессеров» и «сейбров» (ДИАЛОГИ О ТЕХНИКЕ ПИЛОТИРОВАНИЯ)

L-Weg

Я строю долговременные планы, ИЧБХ постоянно
https://ru.wikipedia.org/wiki/Крамаренко,_Сергей_Макарович

Крамаренко С. М. Против «мессеров» и «сейбров». В небе двух войн. — М.: Яуза, Эксмо, 2006. — 384 с. — (Война и мы. Солдатские дневники). Тираж 5000 экз. ISBN 5–699–17123–1

Книга на сайте «Военная литература» : http://militera.lib.ru/memo/russian/kramarenko_sm/index.html
одним файлом: http://militera.lib.ru/memo/0/one/russian/kramarenko_sm.rar

мы вновь начали готовиться к перебазированию школы за Волгу. Это был июнь 1942 года. Немцы начали свое летнее наступление на Сталинград, и Борисоглебск оказался прифронтовым городом. Школа начала эвакуацию на восток. Нас же, 8 курсантов, успевших вылететь на ЛаГГ-3, приказано было отправить в запасной авиационный полк, находившийся в г. Арзамасе. Мы оказались в странном положении: летную программу мы не выполнили, экзаменов не сдали, воинские звания сержантов нам не присвоили, но со школой мы расстались как ее выпускники. Впрочем, в то время на такие юридические тонкости внимания особого не обращали. Так мы и убыли: то ли курсанты, то ли красноармейцы, но с гордым званием летчиков-истребителей, пилотов самолетов ЛаГГ-3.
В запасном полку нас встретили неприветливо. Там понимали, какую обузу накладывает на них прибытие необученных курсантов. Необходимо было почти заново обучить 8 едва держащихся в воздухе летчиков. Но и не выполнить приказ командования было нельзя. Летных документов у нас не было, поэтому командование запасного полка знакомство с нами начало с установления достигнутого нами уровня подготовки. Нас собрали в класс и стали спрашивать о налете. Старший нашей группы имел 8 часов налета и около 40 полетов. Спрошенные второй, третий, четвертый из нашей группы имели по 5–6 часов и от 20 до 30 полетов. Курсант Гринько сказал, что у него только один полет с налетом 10 минут. Командир эскадрильи, опрашивавший нас, с недоумением посмотрел на него и, пробормотав что-то вроде «у нас не школа», сказал, что его обучать не будут и ему придется отправиться обратно в школу. У шестого и седьмого налет оказался в пределах допустимого, и они были зачислены. Оставался один я. У меня было два полета, и я уже чувствовал себя отправленным обратно в школу. Это подтолкнуло меня мысленно прибавить к двойке нолик, и когда командир эскадрильи спросил меня, сколько я налетал, я ответил, что у меня 20 полетов и два часа налета. Ребята взглянули на меня, но привычка к взаимовыручке не подвела. Командир подумал, поколебался, но все-таки сказал: «Хорошо, попробуем, посмотрим, как будешь летать».
Обучение в запасном полку было поставлено на редкость образцово. За неделю у нас приняли зачеты по району полетов, инструкции по эксплуатации самолета, провели тренажи и допустили нас к полетам. Полеты шли каждый день в две смены. После полетов следовал их разбор, а за ним — подготовка к новым полетам. Нам дали несколько полетов на учебном самолете Як-7 и выпустили на боевом самолете ЛаГГ-3. Отмечу, что летать на «яке» оказалось проще, чем на «ЛаГГе», который с трудом набирал скорость и имел большую просадку. Тем не менее я летал очень старательно. Свои ошибки (например, в определении высоты на посадку или резкую работу ногами при парировании попыток самолета развернуться, что приводило к «шараханью» самолета из стороны в сторону) я быстро исправил и скоро догнал остальных ребят. Через месяц мы уже имели по 15–20 часов налета на ЛаГГ-3, и нам объявили, что скоро нас отправят на фронт, в действующие авиаполки.
Оглядываясь сейчас на то отдаленное прошлое, я с грустью понимаю, что к боевым действиям мы были подготовлены плохо. Мы не умели самого главного — воевать. Вся наша подготовка заключалась только в умении произвести взлет и посадку и кое-как пилотировать в зоне. У меня не было ни одного учебного воздушного боя и ни одной стрельбы ни по наземным, ни по воздушным целям. Короче говоря, я представлял собой летающую воздушную мишень, и мне предстояло доучиваться уже на фронте. Теперь все зависело от того, куда я попаду и будет ли у меня там время доучиваться.
Надо сказать, что мы были вторым поколением фронтовых военных летчиков — летчиков, выпущенных из летных школ в годы войны. Первое поколение летчиков застало войну, находясь уже в строевых частях. Трудно сказать, какому поколению летчиков выпала доля тяжелее. Мне лично кажется, что второму. Первое поколение было выпущено из летных школ до войны и получило в строевых частях определенный налет. Самое главное, они умели вести воздушные бои, стрелять по воздушным и наземным целям. Правда, летали они на самолетах И-16 и других, более тихоходных по сравнению с немецкими, но зато более маневренных самолетах. Это позволяло им успешно вести бои с «мессершмиттами» и другими немецкими самолетами. Нашему, второму военному поколению пришлось значительно труднее. Имея малый налет и не имея достаточного опыта ни в полетах, ни в ведении боевых действий, молодые ребята были легкой добычей для немецких летчиков. Пройдут месяцы, пока битые, оставшиеся в живых, они научатся вести воздушные бои. Только тогда, на новых прекрасных самолетах, они станут грозной силой и разгромят своих «учителей».
 

L-Weg

Я строю долговременные планы, ИЧБХ постоянно
19 марта планировался очередной вылет на прикрытие. У моего ведущего Симонова, здорового красивого парня, опять не запустился двигатель (и он, мало налетав, на посадке задел дерево), и я вылетел с парой Павла Маслякова. Впоследствии в нашем полку отказались от вылета одного из самолетов пары в составе группы, если не вылетал второй самолет, но тогда на это не обращали внимания: считалось, что три самолета все-таки сильнее двух. Симонов же просто боялся летать. В итоге он разбил самолет, зацепившись за дерево при посадке, и уехал в госпиталь. После этого его списали, и дальнейшую его судьбу я не знаю.
Над линией фронта наша группа заметила группу «юнкерсов» и 6 немецких двухмоторных истребителей Me-110, которые штурмовали позиции наших войск. Масляков атаковал и сбил один «юнкерс» и стал атаковывать второй. В это время по нему открыл огонь один из «мессершмиттов». Я бросился отбивать атаку, открыл огонь и увидел, как моя трасса накрыла «мессершмитт». Немецкий самолет прекратил огонь, задымил и начал снижаться — и в этот момент я заметил впереди чужую трассу. Вслед за этим — резкий удар, сильная боль, и моя кабина наполнилась дымом и пламенем. Машинально я дергаю рычаг аварийного сброса фонаря кабины; пламя охватывает всю кабину, руки и лицо в огне. Пытаюсь вылезти, но не могу. Отстегиваю привязные ремни, резко отдаю ручку вперед, самолет уходит вниз, и я оказываюсь в воздухе. Нахожу вытяжное кольцо парашюта, дергаю. Меня сильно встряхивает, и далее провал... Очнулся — вишу на парашюте. Быстро приближается земля. Я пытаюсь сгруппироваться, но поздно. Сильный удар, темнота...

Второй раз я прихожу в себя от толчка, меня переворачивают. Пытаюсь подняться, но только могу сесть. С меня снимают ремень с пистолетом. Возле себя я вижу несколько человек: на них зеленая незнакомая форма, в петлицах черепа с костями, речь незнакомая. Страшная реальность пронизывает сознание: я на немецкой территории, в плену! Падаю на землю, меня толкают, поднимают. Я пытаюсь сам подняться на ноги, но от дикой боли падаю снова — из обеих ног хлещет кровь. Мне разрезают сапоги и забинтовывают ноги. Подъезжает автомашина (что-то вроде «Виллиса»), меня снова поднимают и переносят в нее. Машина трогается, рядом сидят три немецких солдата.
Проезжаем три или четыре километра, въезжаем в село. В селе машина остановилась у большого здания, откуда выходит офицер. Он подходит к машине и спрашивает меня по-русски:
— Танкист? Какой части?
Видимо, мое обгорелое лицо и руки у него вызывает связь с танками. Отвечаю:
— Я летчик.
Офицер поворачивается и уходит, отдав команду «эршиссен» — расстрелять. Я смотрю вверх: там голубое небо, кучевые облачка. Вот и все, отлетался...
Солдат пытается завести ручкой мотор, но в этот момент из штаба выходят несколько человек, солдаты встают и вытягиваются. Один в серебряных погонах (видимо, генерал) подходит к машине и властно о чем-то спрашивает солдат. Те отвечают.
Следуют новые вопросы:
— Какая часть? Сколько самолетов? Кто командир?
Отвечаю:
— Ничего говорить не буду.
Генерал молча рассматривает меня, затем говорит солдатам:
— Найн, госпиталь, — и уходит. Охраняющие меня солдаты садятся, закуривают, чего-то ждут. Один из них говорит мне:
— Госпиталь.
Я начинаю понимать, что еще не все кончено. Минут через 20 подъезжает телега, в ней лежит немецкий офицер, по погонам вроде капитан. Меня переносят и кладут на телегу рядом с ним. Мы трогаемся. Проходит полчаса, село остается позади. Возница в немецкой военной форме с винтовкой на плече. Он курит цигарки и понукает лошадь явно украинскими словами. Видя, что он мой земляк, украинец, я начинаю «агитировать» его:
— Что ж ты, земляк, немцам служишь?
На это я получаю решительный ответ:
— Ах ты, проклятый москаль, сейчас пристрелю! Тотчас он снимает с плеча винтовку и направляет на меня, явно собираясь выполнить свою угрозу. Но в этот момент офицер, лежащий рядом, понимает, в чем дело, вытаскивает пистолет и говорит:
— Хальт! Госпиталь!

Дальше я ничего не помню: стала сказываться потеря крови, боль утихла, и я куда-то провалился.
Сколько прошло времени, не знаю: когда я прихожу в сознание, уже вечереет. Открываю глаза. Меня тормошат, у повозки люди, они поднимают меня из телеги и кладут на носилки. Вносят в комнату, в ней яркий свет. Солдаты в нашей форме, явно тоже пленные, говорят:
— Не волнуйся, ты в лазарете, в лагере военнопленных. Мы советские, санитары, пленные. Сейчас перевяжем, все будет хорошо.
Меня снимают с носилок, кладут на стол. Лежу на столе, из ног вытаскивают осколки, промывают раны, забинтовывают. Больно! Лицо мне начинают мазать какой-то красной жидкостью. Говорят:
— Потерпи, будет очень больно, но тогда шрамов на лице не будет.
Боль страшная — будто мне снова жгут лицо. Затем мажут руки, и я начинаю стонать. Меня успокаивают:
— Потерпи немного, сейчас заснешь.
Санитар делает мне укол в руку. Боль начинает медленно отходить, и я погружаюсь во мрак.

Пробуждение нерадостное. Все тело болит, особенно ноги, руки и лицо. В памяти мелькает: огонь, парашют, земля, немцы, машина, телега, операционный стол... Смотрю вверх, надо мной сетка — второй этаж двухъярусной кровати. Озираюсь: комната, в ней 10–15 двухъярусных кроватей. Рядом со мной бородатый, худой, изможденный человек, он смотрит на меня и говорит:
— Наконец-то очнулся, почти сутки спал. Как чувствуешь себя?
— Ничего. Где я?
— В лазарете при лагере военнопленных, в городе Проскурове.
— А ты давно здесь?
— Да почти две недели. Был стрелком на бомбардировщике Пе-2. Самолет сбили, меня ранило в живот, я выбросился на парашюте. Схватили немцы, привезли сюда, сделали операцию, а здесь в лазарете — уже наши пленные врачи и санитары.
Ко мне подходят санитары, несут в перевязочную. Там молодой врач осматривает раны, успокаивает:
— Кости левой ноги целы, но мелких осколков много. Пальцы правой ноги перебиты. Перебит и палец правой руки. Но опасности нет. Сейчас потерпи, мы смажем обгорелые лицо и руки, чтобы не было рубцов.

Конечно, в то время я не спрашивал, кто был тот врач и те санитары, которые в таких невероятно трудных, тяжелых условиях, ежедневно таскали на перевязки незнакомого летчика, заботились, чтобы на его лице не было рубцов от ожогов. Так же они заботились и о других раненых. Огромная благодарность им, этим безвестным братьям милосердия!
Мне снова мажут руки и лицо. Дикая боль пронизывает все тело. Теперь я уже прошу:
— Братцы, уколите, не могу терпеть.
Мне вводят в руку иглу шприца, боль медленно уходит, и я засыпаю. На второй или третий день приносят еду: суп из брюквы. Хлеб, как говорит мой сосед, сделан из опилок. Я отказываюсь, санитар смотрит, качает головой и приносит на блюдце манную кашу. Возникает осложнение: я не могу ничего взять в руки! Санитар пытается кормить меня сам, но рот стянуло коркой от ожога, и ложка не проходит. Он находит чайную ложку, но та тоже не проходит. Тогда он, используя ручку ложки, набирает немного каши и просовывает ее мне в рот. Дело налаживается.
Так проходит несколько дней. Мои руки покрываются черной коркой, таким же, видимо, становится и лицо. Теперь я могу поворачиваться на левый бок, в сторону моего соседа, и беседовать с ним. Он рассказывает о своей матери из Реутова, возле Москвы, я рассказываю свою историю. На соседних койках лежат другие тяжелораненые. В основном это пехотинцы с тяжелыми ранениями. Много тифозных больных. Они мечутся, выкрикивают слова, бредят.

На шестой день в лазарете начинается суматоха. Прибегает то один санитар, то другой. Нам сообщают, что город окружают наши войска, немцы уходят и лагерь военнопленных эвакуируется. Здоровых пленных уже увели, а за нами приедут телеги и увезут нас на запад. Наступает вечер, но телег за нами не присылают. В городе гремят взрывы. Немцы взрывают дома, горят здания. Мы, те, кто не может двигаться, ждем, когда начнут расправляться с нами. Бросят в дом канистры с бензином — и ничего от нас не останется. Взрывы то ближе, то дальше; лагерь и лазарет уже не охраняются, охрана разбежалась. Но к нашему лазарету взрывники не подходят. Видимо, нас спасла надпись над входом: «Тиф. Не входить».
Развязки я не дожидаюсь: слабость берет свое, и часов в 12 я засыпаю. Просыпаюсь же я от радостных голосов. Светло, у двери стоят два молодых солдата в полушубках. Они поздравляют всех с освобождением. Я пытаюсь подняться, но сил не хватает. Один из них замечает мое черное лицо и подходит.
— В танке горел?
— Нет, я летчик.
— Ничего, браток, поправишься! Выпей за освобождение. Хорошо вы нас прикрывали!
Он наливает мне кружку светлой жидкости, и я долго пью. Немного жжет. Я выпиваю почти кружку шнапса, но опьянения не наступает — слишком напряжены нервы.
Немного погодя заходит офицер в звании майора. Он тоже поздравляет нас и говорит:
— Товарищи, подождите еще немного. Завтра всех перевезем в госпиталь!

...

Я снова засыпаю, а когда просыпаюсь утром, вижу молодую девушку. Она пытается меня накормить. Хотя аппетита у меня нет, но я понимаю, что есть надо. Рот стянут ожогом, и ручкой чайной ложки девушка проталкивает мне в рот комочки манной каши. Вечером прибывает полевой госпиталь, и меня несут на операционный стол. Сестра разрезает бинты и отшатывается. Я приподнимаю голову и смотрю: под моими снятыми бинтами десятки, сотни вшей.
 

L-Weg

Я строю долговременные планы, ИЧБХ постоянно
17 января. Радиолокационные станции обнаружили приближение к району Анею группы штурмовиков, и на отражение их налета был поднят наш полк. Однако, подойдя к району их действия, мы увидели только последнюю группу «Тандерджетов», удирающую выше облаков, на юго-запад. Вишняков стал преследовать их, но атаковать мы не сумели, так как «Тандерджеты» ушли под облака, а мы находились в это время у самого берега моря.

Не видя обычно прикрывающие штурмовики «Сейбры», мы с левым разворотом перешли в плавный набор высоты. И только мы развернулись обратно, как я увидел, что две группы «Сейбров» атакуют Вишнякова сверху. Бой завязался в самых невыгодных для нас условиях. Тем не менее первую атаку «Сейбров» мы отбили и, маневрируя, набрали высоту около 9000 метров. В этот момент подошла еще одна группа «Сейбров» и с ходу атаковала группу командира полка сверху. Мне, хотя я был почти без скорости, пришлось увеличить угол набора и открыть огонь по ведущему группы «Сейбров» с дистанции 600 метров. Его самолет прошел через мою трассу, и я увидел, как на нем взорвалось несколько снарядов. После попадания моих снарядов ведущий «Сейбр» увеличил угол пикирования и ушел вниз.

Но, обернувшись, я увидел, что мою группу также атакуют сверху — это была новая группа «Сейбров».

Дав команду «Всем разворот!», я развернулся под «Сейбров», но в этот момент увидел, что по ведомому моей третьей пары, старшему лейтенанту Вороному, ведут огонь два «Сейбра». Вороной резко начал пикировать и ушел вниз. Я сумел вернуться в бой и увидел, как в этот момент третью пару атаковали сверху два «Сейбра». Открыв огонь, они проскочили над Вороным и стали уходить прямо передо мной вверх. Я последовал за ними и открыл огонь по ведомому. Он, видимо, подбитый, перевернулся и, крутясь, ушел, пикируя, вниз.

Не успев проводить падающий самолет взглядом, я почувствовал резкий удар, и мой самолет вдруг начал стремительно вращаться. Меня прижало к левому борту, рули не действовали. Было такое впечатление, что отлетело одно крыло! Я принял решение покинуть неуправляемый самолет, вращающийся и вертикально падающий вниз. Прижатый к левому борту, я с большим трудом дотянулся до ручки катапультирования и нажал на нее. От резкого удара у меня потемнело в глазах, и я совершенно не ощутил, как вылетел из самолета. Придя в себя и поняв, что падаю вниз вместе с креслом, я отстегнул привязные ремни и оттолкнулся от кресла ногами. После этого, увидев, что находящаяся внизу облачность быстро приближается ко мне, я вытащил вытяжное кольцо парашюта и дернул за него. Парашют открылся, меня резко тряхнуло, и я повис на стропах.

Вверху голубое небо, внизу облака — до них метров 800. Я оглянулся кругом и увидел стремительно приближающийся ко мне «Сейбр». Прошло еще несколько секунд, и от него потянулись ко мне дымные ниточки трасс от шести пулеметов. Смерть неслась ко мне, а я только ожидал, когда она войдет в меня... К счастью, дистанция до «Сейбра» была метров 800–1000, и трасса, загибаясь, проходила несколькими десятками метров ниже меня. Но с каждой долей секунды она приближалась к моим ногам, и вот она проходит уже в нескольких метрах от меня...

Помню, что в последний момент я даже подтянул ноги к себе — так четко я ощущал, что еще момент, и пули начнут бить по моим ногам. Но в этот момент трасса исчезла. Смотрю — метрах в 500 от меня «Сейбр» резко, почти на 90°, накренился. Стремительно разворачиваясь, он проносится метрах в 50 от меня, — меня даже заболтало от вызванной им воздушной струи. Смотрю, «Сейбр» делает разворот и вновь заходит в атаку на меня.

Теперь я понимаю, что он хотел отомстить мне за гибель своего ведущего, но тогда я об этом не думал и молча ожидал своего конца. «Второй раз, — думал я, — он уже не промахнется!»

Я посмотрел вниз: облака были почти рядом, до них осталось еще метров 50 или 100. Думаю: «Что будет раньше: я войду в облака или увижу трассу «Сейбра»? Если «Сейбр» откроет огонь, то...» Но, когда до «Сейбра» оставалось метров 800 и от него пошла новая трасса, я уже вскочил в облака. Сразу стало темно, сыро, но ощущение того, что я спасен, что меня никто не видит и я не вижу этого проклятого «Сейбра» и его трассы, было прекрасным!

Прошло полминуты, и облака кончились, я спустился под них. Сначала я посмотрел кругом, не видно ли «Сейбра»? Но он, конечно, под облака не полез — кругом были горы. Посмотрев вниз второй раз, я понял, что дела плохи. Везде подо мной были сопки, поросшие лесом. На сопках деревья почти без листьев — видимо, лиственницы. Они показались мне кольями, и я падал прямо на них. Почему-то сразу вспомнилось, что запорожцев турецкие султаны сажали на кол. Но я-то не запорожец, и такая участь меня совсем не устраивает!
Внезапно, метрах в 200 в стороне от места, куда я снижался, я увидел чистую, без деревьев, поляну. Быстро подтянув стропы и перекосив купол парашюта, я стал скользить в сторону поляны, чтобы попытаться попасть на нее. Земля быстро приближалась, и, еле успев развернуться по ходу движения, я ударился о землю и стал кувыркаться между кустов по склону сопки. Я сделал несколько таких кувырков, а затем парашют зацепился за кусты, и я остановился.

Тишина, я лежу среди кустарников... Не пойму, живой я или нет? Но через несколько секунд я понял, что все-таки жив, поднялся, осмотрелся кругом и начал осматривать и ощупывать себя. Может быть, я ранен? Все-таки этим «Сейбром» было выпущено по мне много сотен пуль. Но нет, крови нигде не видно, ран не оказалось. Повезло! Я стал ощупывать ноги, потом руки, подвигал ими. Переломов нет, но все тело болит — удар о землю был сильным. Только на затылке я обнаружил огромную шишку: это я ударился обо что-то или при катапультировании, или при приземлении. Только тут я понял, что действительно отделался очень легко.

Осматриваюсь. Я на небольшой поляне, вокруг много кустарника. Рядом огромная скала высотой метров 15. «Да, очень повезло!» — говорю я себе еще раз. Кругом сопки, но в одну сторону внизу между ними уходит узкая долина. Я собрал парашют, взвалил его на плечи и стал спускаться между деревьями. Когда я вышел в долину, там оказалась узкая дорожка с небольшим уклоном. Солнце слева от меня — значит дорожка шла на юго-запад, в сторону моря. Медленно шагая, я прошел по ней метров 500.

Вдруг справа донесся скрип колеса. Я насторожился и заметил, что впереди справа подходит и другая дорожка. Вскоре на ней показалась двухколесная тележка, которую тащит ослик. На тележке восседает крестьянин. Я подхожу к развилке и останавливаюсь, но на всякий случай опускаю руку в карман куртки, готовя пистолет. Арба подъезжает и останавливается: крестьянин и я смотрим друг на друга и молчим.

Потом я начинаю понимать: надо объяснить, кто я такой, чтобы меня не приняли за американца и не расправились со мной как с ненавистным врагом. Мне были известны случаи, когда крестьяне избивали сбитых и спустившихся на парашютах американских летчиков до полусмерти.

Я начинаю подбирать корейские слова, пытаясь сказать, что я — советский летчик и защищаю Корею от налетов американцев. Но то ли я вспоминал не те слова, то ли мое произношение было неважным, но, во всяком случае, я вижу, что меня не понимают. Тогда я решаю упростить объяснение, тыкаю пальцем в корейца и говорю:

— Ким Ир Сен — хо! — то есть «хорошо». Затем я указываю пальцем на себя: — Сталин — хо!

Кореец повторяет:

— Хо, хо!

Затем для ясности я снова указываю пальцем на него:

— Пхеньян — хо, — и на себя, — Москва — хо!

Теперь я вижу, что меня поняли. Кореец кивает головой, тычет в меня пальцем и говорит:

— Хо, хо!

Он сажает меня в свою тележку, и мы начинаем медленно ехать по дороге между сопок. Часа через полтора показывается деревня. Мы подъезжаем к небольшому дому, крестьянин уходит и скоро возвращается с несколькими другими корейцами. Меня проводят в комнату. Я вижу, что корейцы при входе раздеваются, снимают обувь, поэтому также снимаю ботинки и прохожу в комнату за ними. Как же объяснить присутствующим, кто я такой? Тут я вижу на столе бумагу, беру у них ручку и рисую Корею, реку Ялуцзян, самолет МиГ-15 с корейскими опознавательными знаками, американский «Сейбр»... Жестами и на рисунке я показываю, как шел бой, как я сбил двух американцев и как потом сбили меня — тут я рисую парашют. Кажется, мои собеседники меня поняли!

Меня усаживают за низкий столик, на котором стоит тарелка с какой-то едой, ставят на столик стаканчики и бутылку с какой-то жидкостью. В руки мне дают палочки и показывают, как ими пользоваться. Потом мне показывают, чтобы я взял с тарелки то, что в ней лежит — это что-то вроде нашей капусты. Я кладу ее в рот и чувствую, как рот обжигает огнем: это не капуста, а сплошной перец. Открываю рот, начинаю усиленно дышать — смотрю, корейцы хохочут. Видимо, это шутка, чтобы они могли повеселиться. Мне подносят стакан и показывают, что надо выпить. При этом корейцы говорят: «Хо» — мол, хорошо будет!

Делать нечего, все во рту горит. Я выпиваю стакан полностью, и действительно, мне становится хорошо. Жар во рту проходит, боль в теле немного утихает. Меня начинают угощать другими блюдами: рисом, лепешками из какой-то муки, супом из капусты. Мы пытаемся разговаривать, но больше объясняемся знаками. Наконец обед окончен, собеседники уходят, и хозяин укладывает меня спать на циновках на полу. Но заснуть не могу — ноет все тело. Все-таки 16-кратная перегрузка при катапультировании, когда я вылетел из самолета, как снаряд из пушки, и удар о сопку дают себя знать.

На другой день утром за мной приезжает машина. Входит офицер наведения нашей дивизии — кажется, его фамилия Романов. Мы обнимаемся, и он поздравляет меня со спасением, а затем благодарит корейцев за гостеприимство. Меня кладут в кузов машины. Правда, я пытаюсь сидеть, но позвоночник побаливает. Дорога петляет между сопок, и я все время смотрю  вверх, чтобы предупредить шофера, если появятся американские штурмовики. Но все проходит благополучно. Вечером мы переезжаем реку Ялуцзян и приезжаем в полк.
 

L-Weg

Я строю долговременные планы, ИЧБХ постоянно
Основной нашей задачей было «отпугивание» американских самолетов, чтобы при нашем появлении американцы прекращали бои и уходили на свои базы. Именно поэтому дюралевая обшивка наших самолетов не окрашивалась, и самолеты были заметны на десятки километров, особенно в солнечные дни. Американские самолеты, наоборот, имели маскировочную окраску и умело ее использовали.

Наш летный состав поощрялся явно недостаточно, в полках не шел обмен не только опытом, но даже просто информацией о состоявшихся воздушных боях, о сбитых самолетах! Все закрывалось маской секретности.

...

С марта 1952 года дивизии ВВС по решению ГШ стали заменяться дивизиями авиации ПВО. Это решение было явно ошибочным. Если летчики ВВС в процессе боевой подготовки вели преимущественно свободные воздушные бои с истребителями, то летчики авиации ПВО тренировались в перехватах бомбардировщиков и совершенно не вели воздушных боев с истребителями.

Но огромные потери бомбардировщиков В-29 заставили американское командование прекратить направлять их днем на верную гибель. Вместо бомбардировщиков прибывшим летчикам ПВО пришлось сражаться с летчиками «Сейбров». А это уже были другие летчики: они набрались опыта, самолеты F-86 были улучшены, и по боевым качествам они уже почти не уступали «МиГам». К тому же американское командование создало центр по обучению воздушным боям с МиГ-15. В результате этих мер советские истребители понесли большие потери. Сменившие нас 97-я и 190-я дивизии авиации ПВО продержались всего по 5 месяцев, понеся большие потери. Они были сменены тремя другими, трехполковыми дивизиями ПВО. Результатом было резкое уменьшение боевой эффективности советских истребителей: стратегическая инициатива перешла к американцам полностью, и они осмелели до такой степени, что стали атаковать наши истребители даже на взлете и посадке.

Летчики 5-й дивизии ВВС, воевавшие с ноября 1950-го по март 1952 года, в течение 17 месяцев сбили около 750 самолетов противника, сами потеряв 28 летчиков. За следующие же 17 месяцев истребители авиации ПВО потеряли 68 летчиков (то есть почти в 1,7 раза больше, чем дивизии ВВС), а сбили почти в 2 раза меньше — около 450 самолетов противника. Резко уменьшилось и количество летчиков-асов, то есть летчиков, сбивших 5 и более самолетов противника. В дивизиях ВВС таких летчиков было 36, а в дивизиях ПВО — всего 18. Я полагаю, что причина последнего связана с неподготовленностью летчиков ПВО к ведению боев с истребителями.
про дальномеры ничего не пишет
http://www.airwar.ru/enc/fighter/f86.html
прицел Mk. 18 заменили более совершенным прицелом А-1СМ, сопряженным с радарным дальномером. Самолеты с дальномером AN/APG-5C получили после модернизации обозначение F-86A-6, а с дальномером AN/APG-30 - F-86A-7. Дальномер размещался в небольшом выступе над воздухозаборником двигателя.
и прибор Мацкевича https://ru.wikipedia.org/wiki/Мацкевич,_Вадим_Викторович
 
V

vbufhm

Он пишет,   что Лагг имел большую просадку чем Як.  Что такое просадка самолета? В первый раз слышу
 

L-Weg

Я строю долговременные планы, ИЧБХ постоянно
потеря высоты при вертикальном маневре и выводе из пике
 

asz

Я люблю летать и самолеты!
Он пишет,   что Лагг имел большую просадку чем Як.  Что такое просадка самолета? В первый раз слышу 
При выводе из пикирования самолет не мгновенно переходит в набор, поскольку он движется по дуге. В зависимости от радиуса этой дуги и меняется "просадка"
 

asz

Я люблю летать и самолеты!
Когда учился в Черниговском ВВАУЛ, часто приезжал к нам, поскольку его родственники жили рядом с училищем. Рассказывал про Корею, более "емко", не как в книге. Простой, нормальный мужик, без "пальцев веером"
 
V

vbufhm

Асз это миф.  При выводе из пикирования центростремительная сила искривляющая траекторию в точности равна подьемной силе.  .  Будь иначе,  можно было сказать и что на вираже самолет в бок просаживается. 
 

asz

Я люблю летать и самолеты!
Если вы решили поменять терминологию, которая сложилась, еще в прошлом веке среди пилотов, то флаг вам в руки...
"Просадка" это чисто зрительное восприятие летчиком конца вывода из пикирования, когда тангаж уже равен нулю, но самолет продолжает снижение по дуге, с углом равным - альфа атаки. Следовательно, летчику необходимо, уменьшая перегрузку на выводе ориентироваться не по носу самолета, относительно горизонта, а по прекращению снижения к земле. Это из летной практики, а потом это понятие попало и в учебники по аэродинамике и динамике полета.
 
Такие обороты , как - просадка , летучесть и прочее к нам пришли из прошлых времен. Ну , а аэродинамика -- это 100% цифра .. сама просадка, которую многие всегда отмечают - это всего лишь вывод , например, из пикирования на предкретических углах атаки.. то есть - эффект в том , что ты добавляешь угол атаки , а подъемная сила не растет -- так оно так и должно в конце поляры
 

asz

Я люблю летать и самолеты!
Тем не менее, чтобы человек не расслаблялся, ввели это понятие, объясняя новичкам, что положительный или нулевой тангаж, это не критерий выхода самолета из пикирования или любого нисходящего маневра, так как самолет продолжает двигаться по дуге вниз, якобы "просаживаясь", хотя нос по горизонту...
Примерно так же практически объясняешь новичку на посадке, что угол снижения надо определять не по положению носа самолета, а по тому, куда движется твоя пятая точка опоры, так как при боковом, встречном или попутном ветре положение носа относительно наземных ориентиров будет меняться и очень сильно. Вектор скорости движения остается только на бумаге...
 
V

vbufhm

Причем тут просак,  если просадки попросту нет.
 
V

vbufhm

Причем тут тангаж,  если на выходе он совсем не равен углу атаки? Угол атаки на этом этапе вывода вблизок к максимуму и подьемная сила продолжает изменять траекторию ,  а тангаж может быть разным,  в том числе и через и ноль пройти перед набором высоты
 

asz

Я люблю летать и самолеты!
"Просадка" это чисто зрительное восприятие летчиком конца вывода из пикирования, когда тангаж уже равен нулю, но самолет продолжает снижение по дуге.
Почитайте аэродинамику и динамику полета,  Сольца или Цейтлина, или того же Медникова. В основы аэродинамики этот термин не входит, но новичкам объясняют, что если вывел самолет по горизонту, держи перегрузку, так как самолет снижается и можешь набрать полный рот земли. Нет вертикальной скорости снижения- молодец, вывел-лети к маме домой...
 
V

vbufhm

Что такое элементарная нехватка высоты для вывода, знаете? Никакой просадки нет, иначе придётся признать что и вираж невозможен. Вы когда к примеру разворот делаете с максимальной перегрузкой,  у вас что,  самолет куда то просаживается в плоскости виража и перегрузка снижается?  Нет,  есть четкая связь крена и перегрузка.
 

KV1237542

Я люблю строить самолеты!
vbufhm сказал(а):
  Что такое элементарная нехватка высоты для вывода, знаете? Никакой просадки нет, иначе придётся признать что и вираж невозможен. Вы когда к примеру разворот делаете с максимальной перегрузкой,  у вас что,  самолет куда то просаживается в плоскости виража и перегрузка снижается?  Нет,  есть четкая связь крена и перегрузка.
 
Вы описывает случаи установившегося движения по дуге.
А здесь речь идёт О том что после изменения угла тангажа Происходит изменение аэродинамических сил но самолет не мгновенно получает вследствие этого изменение вертикальной скорости, а с некоторой задержкой так как имеет массу и инерцию.
 
V

vbufhm

Разговор о том что пилот уже какое то время тянет ручку и выходит из пикирования,  и на выходе ему чуется какая то просадка.  Речь не о времени реакции на отклонение рулей

Зы.  На видео выше,  потеря скорости и парашютирование
 
Вверх